Мне снится сон... Долгий и страшный.
Будто стою я по пояс в Красной реке. Дно ее, вязкое как лесная топь, втягивает ступни, держит намертво, и не могу я сойти с места, чтобы выбраться на чистый берег... А воды реки той словно кровь... Багряные. Алые. Рубиновые... Струятся смердящим потоком...
Мне снится сон... Беспробудный. Безвременный.
Будто Россию мою разрывают на части когти разноперых хищников. И разверстую, выпотрошенную, как исхудалую дичь, они хватают ее грязными ручищами, бросают на алтарь и приносят в жертву безликому и безымянному богу.
Мне снится сон...
Будто стою я по пояс в Красной реке. Дно ее, вязкое как лесная топь, втягивает ступни, держит намертво, и не могу я сойти с места, чтобы выбраться на чистый берег... А воды реки той словно кровь... Багряные. Алые. Рубиновые... Струятся смердящим потоком...
Мне снится сон... Беспробудный. Безвременный.
Будто Россию мою разрывают на части когти разноперых хищников. И разверстую, выпотрошенную, как исхудалую дичь, они хватают ее грязными ручищами, бросают на алтарь и приносят в жертву безликому и безымянному богу.
Мне снится сон...
Однажды я захлебнулся смертью, влившейся черной топью в жаждавшие воздуха легкие. Через губы, которые не успели сомкнуться. Через ноздри, обожженные колким ночным холодом.
Предпочел остаться непогребенным. Неотпетым. Неупокоившимся. Не давшимся в твои руки, которые пытались вытянуть окоченевшее тело к теплу и свету. Покорившимся жадному божеству глубокого озера. Тому, что не возвращает тех, кого украл. Заманил. Или пригласил, будто добрый друг.
Я хочу быть мертвым. Уютно укутанным в снежную шубу. Украшенным глазурью льда. Не шевелясь. Не дыша. Не слыша. Хочу наслаждаться покоем серой безвременной пустоты, глядя в чистое небо сквозь трещины оцепеневшей воды.
Поэтому не беспокой больше. Не ищи. Забудь.
Перестань приносить те красные цветы к берегу.
Я давно перестал любить их.
Предпочел остаться непогребенным. Неотпетым. Неупокоившимся. Не давшимся в твои руки, которые пытались вытянуть окоченевшее тело к теплу и свету. Покорившимся жадному божеству глубокого озера. Тому, что не возвращает тех, кого украл. Заманил. Или пригласил, будто добрый друг.
Я хочу быть мертвым. Уютно укутанным в снежную шубу. Украшенным глазурью льда. Не шевелясь. Не дыша. Не слыша. Хочу наслаждаться покоем серой безвременной пустоты, глядя в чистое небо сквозь трещины оцепеневшей воды.
Поэтому не беспокой больше. Не ищи. Забудь.
Перестань приносить те красные цветы к берегу.
Я давно перестал любить их.
Иногда стена ограничений, выстроенная требованиями и ожиданиями общества, может дать трещину. Достаточно лишь задаться вопросом «а что, если»? Чтобы осознать: кроме утвержденных правил, законов и норм морали ничто не препятствует реализации любых индивидуальных желаний. Можно изображать готовность жить по чужому уставу, но за кулисами социальной сцены снимать маску правильного персонажа и поступать по собственному разумению.
Игра кажется увлекательной и безопасной. До тех пор, пока не уличат в лицемерии.
Я поступал так всегда: «надевал» удобную роль, соответствующую обстоятельствам.
Отец и мать видели во мне успешного и серьезного человека, не бросающего слов на ветер. Идеального сына, которого можно ставить в пример непутевым детям родительских знакомых. Ради поддержания этого образа пришлось отказаться от того, в чем я видел возможность самореализации. Во имя большого бизнеса и накопления материальных благ. Сделал ли подобный выбор меня богаче? Конечно, да. Счастливым? Однозначно нет.
Перед коллегами приходилось изображать профессионала, увлеченного своим делом, который планомерно продвигался по карьерной лестнице в небо. Легко ли было этим заниматься? Достаточно. Интересно? Нет.
Перед так называемыми друзьями разыгрывал гостеприимного хозяина, готового в любое время оказать теплый прием и помочь решить любую проблему. Эта роль давалась сложнее всего. Поэтому ее пришлось исключить из списка жизнеспособных амплуа. Оказавшись самим собой — психопатом, не способным интегрироваться в систему отношений — я достаточно скоро растерял всех, кто считал меня другом. Но не особенно огорчился.
После осознания собственной подлинной независимости от чужих оценок и мнений, мне оставалось преодолеть последнее препятствие к неограниченной свободе выбора. Закон.
Страх наказания за правонарушение останавливает многих людей от совершения импульсивных или заранее спланированных действий, выходящих за рамки одобряемых. Страх оказаться выброшенным за борт из лодки социальных связей также становится ощутимым препятствием на пути ко вседозволенности. Утратить доверие близких, потерять возможность хорошо трудоустроиться, присадить несмываемое пятно на репутацию — все это достаточная причина для того, чтобы семь раз отмерить, прежде чем отрезать.
И однажды я задал себе простой вопрос «а что, если»? Что если я просто откажусь от всех якорей и страхов? Не стану ли я свободнее? Однозначного ответа не получил. Но перспектива показалась привлекательной.
Попробовать один раз было легко: достаточно методично спланировать последовательность действий, чтобы последствия оказались минимальными.
А где один раз, там будет и второй.
Июль дветысячи восемнадцатого я помню как вчера.
Пестрые кошки на уличных рынках. Удушающе влажная духота. Запахи приправ. Капающие кондиционеры. Толпы никуда не спешащих людей.
Забегаловки для местных с фиш-болами, отварным рисом, тушеной курицей и жареным машем.
Неосмотрительно обгоревшие на солнце, мы поднимаемся пешком в гору, чтобы посмотреть на город с самой вершины, наполнить легкие водной взвесью облаков и возвратиться к подножию в густой темноте под аккомпанемент оглушительно стрекочущих цикад. А затем — гуляем по Централу. Спускаемся по ступенькам от Кейн-роад до Голливуд-роад. Вдыхаем сильный и пряный аромат благовоний. Уповаем на удачу в храме Маньмо, под крышей которого приносят 36 сокровенных клятв...
Воспоминания всегда будто бы возвращают домой. И время, разделяющее прошлое от реальности, стирает все, что когда-то могло казаться неприятным, принося умиротворение.
Пестрые кошки на уличных рынках. Удушающе влажная духота. Запахи приправ. Капающие кондиционеры. Толпы никуда не спешащих людей.
Забегаловки для местных с фиш-болами, отварным рисом, тушеной курицей и жареным машем.
Неосмотрительно обгоревшие на солнце, мы поднимаемся пешком в гору, чтобы посмотреть на город с самой вершины, наполнить легкие водной взвесью облаков и возвратиться к подножию в густой темноте под аккомпанемент оглушительно стрекочущих цикад. А затем — гуляем по Централу. Спускаемся по ступенькам от Кейн-роад до Голливуд-роад. Вдыхаем сильный и пряный аромат благовоний. Уповаем на удачу в храме Маньмо, под крышей которого приносят 36 сокровенных клятв...
Воспоминания всегда будто бы возвращают домой. И время, разделяющее прошлое от реальности, стирает все, что когда-то могло казаться неприятным, принося умиротворение.
Спросите меня о том, чего я никогда не расскажу. Не потому, что не захочу, а потому, что не смогу — настолько цепко спазм отчаяния сжимает горло.
Не так давно в мыслях моих появилось и уже окрепло достаточно навязчивое «предчувствие» собственного скорого ухода. Оно вынуждает торопиться и не слишком старательно завершать дела, заставляет напрасно тревожиться и переживать о том, что еще большее их количество так и останется навсегда нереализованными. Мне неизвестна конкретная дата, но от этой неопределённости не становится легче — течение времени, которое может оборваться в любой момент, заставляет спешить панически.
Боль, испытанная от бесполезных сожалений, способна сделать душу физически осязаемой и от того невыносимо тяжелой.
В юные годы отсутствие реальных утрат формирует весьма незрелое отношение к смерти. Смерть кажется особенным явлением, ставящим на сердце клеймо, которое не стыдно продемонстрировать окружающим. Глубоко скорбящие и переживающие великую драму разрушенной собственной судьбы внезапно возвышаются над остальными. Им уделяют больше внимания, прощают слабости характера и стремятся угождать, чтобы ненароком не надавить на незажившие душевные раны.
Я не был исключением, и также нередко эксплуатировал образ страдальца: циничного и озлобленного на весь мир человека, который демонстративно отвергал чужую помощь, чтобы героически выживать, в одиночку борясь со стихией депрессивных настроений. Любил огорошивать каждого второго нового знакомого рассказом о том, что мой любимый человек умер, искренне полагая, что пережитая «потеря» вынудит других относится ко мне более чутко.
Но любимых теряют многие. Это не так уж невероятно. И, тем более, не делает никого особенным. А печать страданий не красит и не добавляет никакого очарования. Чем старше становишься, тем чаще встречаешься со смертью. Она перестаёт казаться поэтическим образом, превращается в унылую рутину из бюрократических перипетий, финансовых расходов и организационных моментов.
Ничего. Особенного.
Кроме ненужного опыта, который, к сожалению, доступен каждому.
Места прошлого, где я когда-то существовал — жил, учился и работал — напоминают всплывшие топляки.
Возвращение будто бы пробуждает силу, поднимающую со дна мутного болота то, что давно похоронено в той самой неизмененной временем форме, в какой я запомнил все в последний раз.
Много лет назад.
Оказываясь на границе двух миров, ощущаю себя особенно уязвимым и почти беззащитным.
Я остро осознаю, сколько времени прошло.
И сколько осталось.
Возвращение будто бы пробуждает силу, поднимающую со дна мутного болота то, что давно похоронено в той самой неизмененной временем форме, в какой я запомнил все в последний раз.
Много лет назад.
Оказываясь на границе двух миров, ощущаю себя особенно уязвимым и почти беззащитным.
Я остро осознаю, сколько времени прошло.
И сколько осталось.
Безостановочные личные потери, утраты и лишения, из которых состоит моя жизнь, подтачивают волю. Силы сопротивляться иссякают, вытекая капля по капле, словно вода из треснувшего графина. И от легкости собственного тела, лишенного внутреннего стержня, я перестаю чувствовать почву под ногами. Никогда прежде она не была настолько бесплотной, однако прогулка по ней все равно кажется шествием на Голгофу по тонкому льду.
«Пожалуйста, расскажите о себе». Такой заурядный вопрос.
Большинство полагает, что отвечать на него нужно фактами из биографии: родился, учился, работаю, свободное время посвящаю хобби, воспитываю собаку/детей/тещу.
Чуть меньшее большинство опускает вехи становления и перечисляет по пунктам персонально значимые достижения. Сюда же можно отнести детальные описания трудовых будней тех, кто женат на работе и стремится с ее помощью получить все деньги мира, добиться уважения коллег или просто мечтает состояться в собственном восприятии как незаменимый специалист.
Немногие начинают с рассказа о том, какие они: о личных качествах, чертах характера, взглядах на мир, об отношении к определенным процессам, явлениям и событиям.
Прежде на просьбу презентовать себя я отвечал в зависимости от обстоятельств: неформальное знакомство, собеседование, прием у психотерапевта – все эти и многие другие ситуации требуют различных и при этом достаточно типовых заготовок. Но самым честным и комплексным образом хочется признаваться только самому себе.
«Кто я»? Хирург? писатель? Руководитель? Хороший/плохой человек? Сын маминой подруги? Исполнитель какой-то иной социальной роли? Недвусмысленным ответом будет лишь набор психиатрических диагнозов и терминов, обозначающих отклонения от нормального состояния. И тогда каждый, кто знаком с симптоматикой хотя бы в теории, уже будет представлять, каким я могу оказаться человеком.
Все остальное - неинформативные предпочтения, сформированные на основе личных интересов.
Смерть меняет. Иногда настолько сильно, что умершего сложно визуально идентифицировать на процедуре опознания. Приходится искать особые приметы. Шрамы. Родимые пятна. Татуировки. Дефекты на коже.
Мышцы лица расслабляются. Мимические морщины разглаживаются. Стирается всякое выражение. Окоченение фиксирует безэмоциональную скульптуру из плоти и превращает близкого в незнакомца, не вызывающего никаких эмоций.
Окружающие отказываются понимать, причину моей бесчувственности.
Мышцы лица расслабляются. Мимические морщины разглаживаются. Стирается всякое выражение. Окоченение фиксирует безэмоциональную скульптуру из плоти и превращает близкого в незнакомца, не вызывающего никаких эмоций.
Окружающие отказываются понимать, причину моей бесчувственности.
Я вспоминаю звенящую тишину в учебном классе. Гул потолочных ламп. Навязчивый стук капели о подоконник. Слепящее солнце, отражающееся от белоснежных страниц тетради в клетку.
Слышу музыку, тихо изливающуюся из динамика радио. Голоса соседей по лестничной площадке. Детский смех, доносящийся со двора через открытую балконную дверь.
Вижу цветастые обои и новенький пестрый баракан дивана в гостиной.
Моя бабушка совсем молодая, с темными вьющимися волосами, стоит возле зеркала, причесываясь и подкрашивая губы розовой помадой. Мама... Она еще даже не родилась. А я, будто дух времени, наблюдаю сквозь стены детали незатейливого быта.
Призрак вечности набирает силу и начинает топить в наводняющем потоке прошлого, в половодье чужих воспоминаний, перемешанных судеб, цветов и запахов разных лет. Хочется безмолвно кричать от неимоверной тоски по тем местам, где меня никогда не было. Будто бы жил в другой стране изгнанником и вернулся к разбитым окнам да опустевшим улицам, поросшими давно окрепшими тополями.
Я помню себя не тем, кто я есть. И весной эти воспоминания особенно отравляющие.
Слышу музыку, тихо изливающуюся из динамика радио. Голоса соседей по лестничной площадке. Детский смех, доносящийся со двора через открытую балконную дверь.
Вижу цветастые обои и новенький пестрый баракан дивана в гостиной.
Моя бабушка совсем молодая, с темными вьющимися волосами, стоит возле зеркала, причесываясь и подкрашивая губы розовой помадой. Мама... Она еще даже не родилась. А я, будто дух времени, наблюдаю сквозь стены детали незатейливого быта.
Призрак вечности набирает силу и начинает топить в наводняющем потоке прошлого, в половодье чужих воспоминаний, перемешанных судеб, цветов и запахов разных лет. Хочется безмолвно кричать от неимоверной тоски по тем местам, где меня никогда не было. Будто бы жил в другой стране изгнанником и вернулся к разбитым окнам да опустевшим улицам, поросшими давно окрепшими тополями.
Я помню себя не тем, кто я есть. И весной эти воспоминания особенно отравляющие.
Раньше все было просто. Когда ты ничего не замечал. Начищал до блеска корону и любовался, как кровит золото волос в серебряной амальгаме зеркал. Смотрел на себя, будто на бога, и думал, что больше на свете таких не существует. Легко пускался в танец с первым встречным. Всяким встречным. Вел уверенно, мерил скользкий паркет легкими шагами. Танцевал без оглядки и не слышал, когда тебе рукоплескали. А теперь... Кто ты теперь с истерзанными пуантами и переломанными ногами? Нет, не звезда. Ты — уголь в прогоревшем камине.
Не согреваешь. И не светишь.
Не согреваешь. И не светишь.
Откровенность всегда несвоевременна и чаще всего неуместно форсирует события. Становится лишней деталью, вносящей изъян в безупречную конструкцию интригующей неприступности.
Откровенность убивает всякое волнующее предвкушение. Но именно ее парадоксально хочется употребить в избытке. Залпом. До дна. До передоза. И койки в реанимационном отделении.
Откровенность убивает всякое волнующее предвкушение. Но именно ее парадоксально хочется употребить в избытке. Залпом. До дна. До передоза. И койки в реанимационном отделении.
Тонкий весенний лед.
Мутный, как застывшая болотная вода. Рыхлый, будто дряхлая кожа. Хрупкий, словно прошлогодняя соломинка.
Неверный шаг в сторону – и окажешься по горло в грязной жиже. Будешь хлебать ее до тех пор, пока не польется обратно. До самой смерти.
Я все сделал сам для того, чтобы провалиться в бездну.
Мутный, как застывшая болотная вода. Рыхлый, будто дряхлая кожа. Хрупкий, словно прошлогодняя соломинка.
Неверный шаг в сторону – и окажешься по горло в грязной жиже. Будешь хлебать ее до тех пор, пока не польется обратно. До самой смерти.
Я все сделал сам для того, чтобы провалиться в бездну.
Деятельность, которая содержала в себе хоть какой-либо смысл, становится совершенно бесполезной, когда человек, которому прежде было до нее особое дело, навсегда выпадает из круга общения. И, как следствие, перестает исполнять функцию объекта ее воздействия.
Я проходил через это тысячу раз. И каждый новый — словно впервые. Потому, что к некоторым видам фрустраций невозможно выработать резистентность.
Я проходил через это тысячу раз. И каждый новый — словно впервые. Потому, что к некоторым видам фрустраций невозможно выработать резистентность.