Bourreau des Fleurs
Моя жизнь похожа на карусель в парке аттракционов.
Я – лошадка, на которую присаживаются, чтобы проехать пару кругов под мерцающими гирляндами, увивающими полосатый, словно клубнично-сливочный леденец, шатер.
Я не могу сойти со своего места, не могу даже пошевелиться. Поговорить с человеком. Пригласить его прокатиться еще раз. Я способен лишь болезненно привязаться к каждому едва знакомому существу, которое теплыми ладонями огладит пластиковую гриву. Испытать мимолетное счастье от того, что вот сейчас, в эту самую минуту, я не один и как будто бы окружен друзьями. Как будто бы нужен. Но нет... Люди сменяют друг друга так часто, что перед глазами рябит безликая пестрота. Спину ломит от разницы в весе: все-таки ребенок куда легче взрослого. И все они любят меня ровно столько, сколько длится их развлечение - шестьдесят секунд. А затем встают, уходят, не оборачиваясь и не возвращаясь никогда.
Моя жизнь похожа на бесконечную смену человеческих декораций.
Я - дерево, под которым тайно встречались прадед и прабабка знакомого сто пятьдесят лет назад мальчика. А потом - и он сам со своей избранницей, их дети, дети их детей и сотни других людей. Непрерывный круг отношений, который вращается где-то совсем рядом со мной, но не колыхает ни единого листочка.
Моя жизнь похожа на пачку стерильных перчаток и презервативов.
Я - руки. Я - член. Одноразовые знакомые, одноразовые друзья, одноразовые любовники. Никем из них невозможно воспользоваться снова, если вдруг возникнет такое желание, потому что каждый актуален лишь в определенный момент времени той самой первой встречи. И я не научился делать так, чтобы эта актуальность сохранялась чуть дольше. После остаются лишь попытки вылепить идеального компаньона, которые обреченно воспринимаются «побежденной стороной» словно диктат гитлеровской Германии. Шокированные, но все еще очарованные, все они изо всех сил стараются угодить, следуя установленному регламенту, соблюдая каждое ничтожное правило и по-настоящему страшась наказания за случайно допущенную ошибку. Но я-то знаю, что внутри у них, как у ополченцев французского сопротивления, медленно и неизбежно вызревает зерно революции... Я отпускаю их сломленными, с подбитыми крыльями, уповая на то, что никто из них больше никогда не сможет взлететь. И чрезвычайно злюсь, если у кого-то все-таки получается.
Одиночество ли это? О, да, безусловно. Увлекательная игра в куклы, которыми ни с кем не хочется делиться. Куклу можно забросить лет на двадцать, а потом, повинуясь внезапно нахлынувшему порыву ностальгии, вспомнить о ее существовании, пасть ниц с открытым сердцем нараспашку в надежде на то, что игра возобновится с того же места. И все будет по-прежнему. Ведь за этот длительный период для меня ничего не меняется. Однако для них проходит целая жизнь, которая кажется непреодолимой пропастью с хлипкими мостами формальной вежливости и дежурных улыбок.
Это причиняет настоящую боль. Такую абсурдную боль.
Я – лошадка, на которую присаживаются, чтобы проехать пару кругов под мерцающими гирляндами, увивающими полосатый, словно клубнично-сливочный леденец, шатер.
Я не могу сойти со своего места, не могу даже пошевелиться. Поговорить с человеком. Пригласить его прокатиться еще раз. Я способен лишь болезненно привязаться к каждому едва знакомому существу, которое теплыми ладонями огладит пластиковую гриву. Испытать мимолетное счастье от того, что вот сейчас, в эту самую минуту, я не один и как будто бы окружен друзьями. Как будто бы нужен. Но нет... Люди сменяют друг друга так часто, что перед глазами рябит безликая пестрота. Спину ломит от разницы в весе: все-таки ребенок куда легче взрослого. И все они любят меня ровно столько, сколько длится их развлечение - шестьдесят секунд. А затем встают, уходят, не оборачиваясь и не возвращаясь никогда.
Моя жизнь похожа на бесконечную смену человеческих декораций.
Я - дерево, под которым тайно встречались прадед и прабабка знакомого сто пятьдесят лет назад мальчика. А потом - и он сам со своей избранницей, их дети, дети их детей и сотни других людей. Непрерывный круг отношений, который вращается где-то совсем рядом со мной, но не колыхает ни единого листочка.
Моя жизнь похожа на пачку стерильных перчаток и презервативов.
Я - руки. Я - член. Одноразовые знакомые, одноразовые друзья, одноразовые любовники. Никем из них невозможно воспользоваться снова, если вдруг возникнет такое желание, потому что каждый актуален лишь в определенный момент времени той самой первой встречи. И я не научился делать так, чтобы эта актуальность сохранялась чуть дольше. После остаются лишь попытки вылепить идеального компаньона, которые обреченно воспринимаются «побежденной стороной» словно диктат гитлеровской Германии. Шокированные, но все еще очарованные, все они изо всех сил стараются угодить, следуя установленному регламенту, соблюдая каждое ничтожное правило и по-настоящему страшась наказания за случайно допущенную ошибку. Но я-то знаю, что внутри у них, как у ополченцев французского сопротивления, медленно и неизбежно вызревает зерно революции... Я отпускаю их сломленными, с подбитыми крыльями, уповая на то, что никто из них больше никогда не сможет взлететь. И чрезвычайно злюсь, если у кого-то все-таки получается.
Одиночество ли это? О, да, безусловно. Увлекательная игра в куклы, которыми ни с кем не хочется делиться. Куклу можно забросить лет на двадцать, а потом, повинуясь внезапно нахлынувшему порыву ностальгии, вспомнить о ее существовании, пасть ниц с открытым сердцем нараспашку в надежде на то, что игра возобновится с того же места. И все будет по-прежнему. Ведь за этот длительный период для меня ничего не меняется. Однако для них проходит целая жизнь, которая кажется непреодолимой пропастью с хлипкими мостами формальной вежливости и дежурных улыбок.
Это причиняет настоящую боль. Такую абсурдную боль.